И все же не по звездам судим мы о будущем мире. Нет, не движение звезд определяет наши гороскопы. Мы ведь вовсе не маги, которые изучали движение планет и формы внутренних органов животных для того, чтобы переступить порог вечной тайны. Ничего не осталось в нас от астрологов средневековья, хотя именно со звездами мы, величайшие из рационалистов, связываем свои будущие судьбы.

О мире, каким он будет через пятьдесят или сто лет, мне постоянно напоминают наши земные дела и люди, создающие космические корабли и посылающие их в звездные странствия. Мне напоминают о нем и те, кто строят и приводят в движение атомные реакторы и циклотроны. Итак, нас заставляют думать о будущем мире, формы и границы которого, как я уже говорил, определяет современная наука и техника и машины и аппараты, удивительные по своей точности и полному подчинению воле человека. Один поворот рычага заменяет груд сотен людей! А чудесный электронный мозг, который уже не только производит сложнейшие вычисления и расчеты, но и все более приближается к тому (как это ни прискорбно!), чтобы переводить строки поэтов с одного языка на другой.

Эти мысли, набегая как волны, пробуждают мою фантазию и вызывают в моем воображении картину жизни наших потомков. И хотя картину эту я создаю сам, она меня опьяняет.

Но, думая о будущем, я всегда остаюсь человеком, чья профессия является одной из старейших в мире. В этом, собственно, нет ничего особенного, так как подобных профессий множество. Ведь и профессии врача и бухгалтера, а быть может, и редактора толстого журнала существуют испокон веков. Вся разница заключается лишь в том, что мое ремесло не привыкло пользоваться благами техники и не изменилось ни на йоту с самых незапамятных времен. Моя профессия – профессия формирования чувств и восторгов, профессия определения линией или цветом тех или иных переживаний как бы игнорируется наукой, которая отлично знает, что не может ничего добавить к ее величию. Вот почему нет сегодня для людей моего ремесла никаких аппаратов и приборов, которых бы не знали уже много веков назад. Ни одного нового цвета не прибавилось и на нашей палитре. Так же, как в пещерах Альтамиры, в древней Греции, далеком Файюме, Византии, Риме, Новгороде или оазисах Сахары, рука художника вооружена самым примитивным приспособлением — пучком волос, прикрепленным к гладко оструганной палочке.

Что же принесла нам, художникам, цивилизация или наука? У писателя, например, еще имеется иллюзия технического прогресса, так как девяносто девять из ста писателей выстукивают свои произведения на пишущей машинке. Пользуясь дарами теле-, радиосвязи, это дело можно довести и до такого совершенства, что писатель будет выстукивать свой текст дома в Варшаве, а буквы станут отбиваться на чистом листе бумаги на улице Горького в Москве. Впрочем, это не будет оказывать никакого влияния ни на смысл, ни на стиль, ни даже на орфографию. Так и композитор от имени людей своей профессии может выражать благодарность цивилизации, но вовсе не потому, что открыты способы записи и передачи на расстояние голоса — ведь и нам, художникам, предоставлены средства механического воспроизведения наших картин, — а потому, что время от времени конструктор изобретает новый музыкальный инструмент, обладающий неизвестным до сих пор регистром или окраской звука. Вибрирующий, металлический голос электронных органов, резкие и хохочущие звуки саксофонов — все это, быть может, позволяет музыкантам, несколько иначе, чем художникам, верить в будущее и в собственную роль в этом будущем.

И все же самое удивительное и чудесное то, что художники и скульпторы — именно художники и скульпторы – отлично знают: и в будущей эпохе, независимо от открытия новых синтетических материалов, они будут все той же старой кисточкой (в крайнем случае — полихлорвиниловой) и стальным резцом, по которому ударяют обязательно деревянным молотком, создавать самые прекрасные произведения из тех, какие только открывались человеческому взору. Самые прекрасные потому, что они самым неизмеримым и непредвиденным образом расширят границы нашего познания и восприятия, а глаз художника откроет новый арсенал форм, новые взаимосвязи и пропорции вещей и ритмов, новые темы и новые функции произведения искусства, определяемые еще неизвестной сегодня силой воображения.

-

Поэзия новых открытий.

-

Я уже говорил, что думаю о приметах будущего мира, а также о том, что мысль эта, отличаясь необыкновенным упорством, стала у меня почти повседневной. Однако возникла она сравнительно недавно и как бы мимоходом, точно заметки на полях технической энциклопедии, с которой мне хочется сравнить наш век. На полях потому, что я ничего не смыслю во всей этой технике, не понимаю законов, которые управляют современной механикой. Я способен уловить ее поэзию, но законы, управляющие ею, совершенно чужды мне. Восторгаясь кибернетикой, я не умею объяснить себе всей ее сложной механики; так же обстоит дело и с проблемами ядерной физики и других родственных отраслей знаний. На меня больше воздействуют гуманитарные аспекты этих явлений или их следствия в сфере этической.

И все же независимо от этого мое воображение оплодотворяют реальные факты работы чудесных машин, так же как поистине фантастические полеты спутников и лунников, вычерчивающих великолепные эллипсы установленных человеком орбит. Точно так же пробуждают мысль художника первые корабли и ледоколы, движимые атомной энергией, и ступени ракет, отделяющиеся от корпуса по сигналу, переданному с земли, и черная магия изотопов. Да, в своем понимании техники я отстал по крайней мере на целую сотню лет (надеюсь, что в этом я вовсе не одинок ), хотя связываю с ней все мои надежды и все опасения. Но при всех своих недостатках я все же имею смелость называть себя человеком ХХ века и даже присваивать себе право фантазировать на темы будущего — XXI столетия.

***

Новая поэзия, поэзия до сих пор не высказанная, будет порождением фактов — ведь дело заключается вовсе не в том, чтобы найти гладкую рифму к слову «спутник», — поэзией межпланетных пространств, среди которых будет парить человек, поэзией новых открытий, по сравнению с которыми покажутся бледными все путешествия Магеллана, Колумба и Писарро, являющиеся не больше чем детской игрой рядом с полетом в космическом безвоздушном пространстве. Это будет поэзия познанного голубого лунного света и таких форм жизни, которые я предчувствую, но, к великому моему сожалению, совершенно не умею представить в их реальных очертаниях.

Ведь формы жизни, столь разнородные даже на нашей планете, готовят нам самые непредвиденные сопоставления, когда человек окажется на других планетах вселенной. Эти сопоставления будут особенно непредвиденными и необычными, поскольку каждый человек теоретически, хотя и без каких-либо научных оснований, представляет себе, что если где-нибудь еще существует жизнь – а существует она обязательно, — то она вовсе не должна и, возможно, даже и не может быть похожей на нашу жизнь. Открытие других измерений в рамках все той же управляющей всем гармонии — в том числе, быть может, и пресловутого «четвертого измерения» — возможно, опрокинет все новые существующие понятия, особенно же по вопросу о том, что мы видим и как мы видим. Быть может, там мы, вечные дети, найдем и сказочную шапку-невидимку, и скатерть-самобранку, и чудесные деревья, на которых растут пироги с ананасами или капустой, в зависимости от нашего вкуса.

Развитие науки, как мы это отлично знаем, — процесс бесконечный, и именно благодаря этому всегда будет жить величайшая из страстей человека – страсть познания. Результатом этой страсти может быть открытие и новых источников энергии, и новых средств питания, вплоть до посадки чудо-деревьев с их плодами-пирогами.

Ведь каждый мечтает о будущем по-своему, в соответствии со своими потребностями. Я, например, мечтаю о картинах, о неизвестных еще цветовых сочетаниях, другой — о полной автоматизации жизни, а третий — о пирогах. И, пожалуй, самое смешное, что каждое из этих желаний, с точки зрения нашей науки, является одинаково реальным.

-

Автоматизация и благоухание цветов.

-

Вы видите, я доказываю, что каждый из нас, исходя из собственных наклонностей, носит в себе образ будущего мира. И чем более развита фантазия человеческой особи, тем полнее идеи и формы ее видения будущего. Для меня оно равнозначно с эпохой, когда человечество будет окончательно освобождено, когда не будет больше классовых, национальных и религиозных различий, когда исчезнет все, что являлось причиной большинства конфликтов. Будущее для меня — это золотой век искусства и чтобы уж все было ясно — искусства, ищущего вовсе не каких-то подпорок в развитии техники, а наиболее индивидуального, наиболее гуманного и совершенно неповторимого. Итак, оно будет чем-то напоминать письмо, адресованное самым близким людям. Это будет для искусства самая индивидуалистическая из всех индивидуалистических эпох в самой коллективной из всех коллективных форм общественной жизни.

Вот почему я так уверен, что, несмотря на угрюмые пророчества некоторых скептиков, никогда не исчезнет веселое племя художников, так же как не исчезнут и поэты. Люди останутся людьми, несмотря на то, что нам, быть может, суждено познакомиться с другими, совершенно на нас не похожими разумными и интеллигентными существами, которых мы уже разыскиваем при помощи наших гигантских телескопов; раньше или позже они подадут нам знак при помощи понятных для всех символов или значений, вернее всего математических. Люди останутся людьми, и постоянно напоминать им об этом будет искусство, так как оно глубже всего хранится в тайниках души.

Я лично не верю в это, но шутя мог бы предположить, что искусство способно поставить человечество даже перед серьезными конфликтами. Ведь чем больше в нем заложено страсти и душевного жара, тем меньше можно будет гарантировать, что по его поводу не будут вестись ожесточенные баталии, подобные войнам иконокластов с иконодулами. Как видите, это довольно грозная мысль, но высказанная лишь ради шутки.

Что же касается сферы влияния будущего «уникального» искусства, то в зародыше оно видно уже и сейчас. Сегодня, в век печатного слова, репродуцированных картин и механически записанной музыки, число художников не только не уменьшается, а растет с невиданной быстротой.

Пусть же электронный мозг сочиняет стройные сонеты, пишет музыку и добивается безошибочного распределения цветовых пятен — все это будет лишь условностью, так как подлинная правда жизни останется в области чувств человека, так же как это происходит сегодня и как это было всегда.

Быть может, именно поэтому я не люблю и не читаю столь модной сегодня «фантастики». В большинстве подобных произведений образ будущего мира чрезвычайно сужен и лишен человечности. Фантасты рисуют его доведенным до абсолютного порядка, но пустым и холодным. Я же верю, что в наш будущий мир мы внесем с собой немного беспорядка и старых привычен, таких, например, как привычку нюхать живые цветы, а не их нейлоновые, пропитанные запахом духов заменители. Я верю, что известная толика этого беспорядка позволит нам, усыновляющим для своих нужд иные планеты вселенной, не растерять своей натуры. Я мечтаю, что нам удастся создать нечто подобное эллинским Садам академии, продолжить ее традиции и сохранить достижения нашей цивилизации. Ведь в основе ее в числе прочих лежит принцип, сформулированный еще древними греками: человек должен быть «калос кай агатос», то есть прекрасным душой и телом.

Искусство позволит нам сохранить также и то, о чем говорит, называя это поэзией, старый и мудрый (а такими обычно бывают сказочники) Корней Чуковский. Он рассказывает о том, как ребенок впервые открывает рифму и ритм, ударяя камнем о камень и вслушиваясь в тот отзвук, который приобретает для него особое значение и смысл.

-

Воспоминание о прошлом и видение будущего.

-

Это было в Париже осенью 1959 года. До краев наполненный живописью, я не интересовался тогда ничем, проводя целые дни в скитаниях по музеям, преодолевая километры залов Лувра, посещая выставки, галереи и галерейки. Мир красок, ошеломляющий, единственный и неповторимый, поглотил меня без остатка, поглотил настолько, что даже на чудесный Париж я смотрел сквозь какую-то особую непокорную призму. Непрерывная

экскурсия, во время которой я метался от керамических львов Ассирии к «Лилиям» Клода Моне, как бы сотканным из тончайших туманов, пресыщение яркостью красок или их бесконечной нежностью требовало минут полнейшего спокойствия. В такие минуты я садился обычно на террасе какого-нибудь маленького кафе, с наслаждением отпивал небольшими глотами кофе, затягивался дымом сигарет «Голуа» и всматривался в проплывавшую перед моими глазами толпу парижан, на которую можно глазеть целыми часами хотя бы только из-за одних девушек, которые вовсе не нуждаются в моей рекламе.

В тот день я сидел на террасе кафе «Селент» в самом сердце Монпарнаса, где он сливается с бульваром Распай, в треугольнике, образованном «Ротондой» и «Кафе дю дом». Там в начале нашего века любили посидеть молодой Пикассо, молодой Аполлинер, молодой Макс Жакоб, там рисовал свои грустные и потрясающие портреты с длинными шеями и овальными лицами божественный Модильяни. Здесь происходили все крупные художественные скандалы, здесь Тристан Тзара читал свои дадаистские поэмы, здесь провозглашались сюрреалистические манифесты и здесь же, дымя своей неизменной трубкой, писал удивительные повести Илья Эренбург, а также сидели Элюар, Арагон и сотни других, кого я любил или люблю.

В конце этой улицы окруженный листвою деревьев и освещенный бликами лунного света проплывал роденовский памятник Бальзаку.

Здесь вызывал я, словно духов, тени эпохи, живописной, но сегодня уже музейной. Ко всему остальному я был равнодушен. Вот уже десять дней я совсем не читал газет, выключился из хода событий и до конца погрузился в свое созерцание. Но меня удивило вдруг, что все вокруг меня держат в руках не такие, как обычно, листы газет. На первой их странице чернел огромный снимок с белым кругом посередине.

Я купил «Франс суар». Это была фотография Луны, но Луны с другой, никогда не виденной стороны. Фотография была сделана советским лунником. Побледнели, поблекли краски моих воспоминаний. Разбуженная мысль направила свой полет в другую область, в область фантастики. Я проникся признательностью к людям, которые окрыляют мечту, покоряют космос и подчиняют себе материю.

***

Я думал об этом огромном, невероятном подвиге и его значении для будущего. Потом возвращался мыслью к тому, что произошло в мире. Я представил себе тот путь, который надо было пройти, чтобы так приблизить к нам небо. Я посмотрел на луну, она была такой же, как семнадцать лет назад, когда освещала своим мертвенным блеском заснеженные степи под Сталинградом. Мне вспомнилось, как ожидали мы ее появления, чтобы совершать наши ночные фронтовые марши. Я видел луну — нашего солдатского друга, который вел нас вперед, к родимой Висле.

Это была все та же луна, но уже и не та, так как она позволила луннику с выгравированным на его борту серпом и молотом открыть одну из основных своих тайн, которая была так долго скрыта от человека.

-

И Луна не та, и Земля не та.

-

И вот, как бы вопреки моей воле, Луна стала лейтмотивом очерка, который я пишу, вернее, не очерка, а некоторых высказываний и наблюдений. Но все же я прощаюсь с ней — моим «солдатским Другом» и «бледноликим Нико» из бульварных романсов. Луна вошла теперь в разряд повседневных понятий, и ее круглый сверкающий щит символизирует сегодня новый этап процесса познания.

Процесс познания… Достижения науки… Победы советских ученых, срывающих одну за другой завесы непознаваемого, — все это, как я уже говорил, этапы величайшего и неизбежного общественного переустройства мира. В то же время это конкретная форма защиты от разлагающего влияния пессимизма, который присущ тем, кто не понимают революционных перспектив. Это защита от мрачного образа будущего мира. Это защита от апокалиптического видения Земли со все возрастающим числом ее жителей, которым для того, чтобы поместиться на ее континентах, придется через шестьсот лет стоять плечом к плечу, не имея возможности даже присесть. Это защита от призрака голода, полного исчерпания энергетических ресурсов и лишенной жизненных сил почвы, то есть призрака той Земли, которая будет не в состоянии прокормить разросшееся человеческое племя. Это защита от такого образа будущего мира, который мог возникнуть только в воображении людей, совершенно лишенных фантазии и веры в творческие силы человека.

Этим малодушным умам не хватает фантазии, свойственной современной науке, особенно той, которая базируется на коммунистической основе, — науке советской.

Быть может, в современных условиях это идет порой в ущерб достижению наших некоторых временных целей. Но, так же как в период первых пятилеток, в период индустриализации и электрификации необходимо было ценою огромного напряжения и серьезных жертв построить могучую промышленность, чтобы не быть побежденным, так и теперь, когда в каких-то бытовых вопросах мы немного отстаем от некоторых богатых капиталистических стран, мы сознательно и самоотверженно направляем свой труд на благо наших потомков.

Высокоразвитая система научной работы, сотрудничество науки и производства, централизация научно-технических исследований, направленных к единой цели, — все это почти неизвестно капиталистическому обществу и к тому же не может быть там осуществлено. И, как мне кажется — а я не ученый и не экономист, — система «свободной конкуренции», несмотря на любые усилия, не в состоянии добиться большего. А социалистический лагерь дает гарантии осуществления нашего идеала, все более близкого каждому из нас, — создания счастливой жизни для потомков.

Современная наука строит фундамент этой будущей жизни, и для нас вовсе не безразлично, на как их научных принципах он будет покоиться.

Порой наша натура сопротивляется сознательному самоограничению ради достижения общих целей. И вовсе не из

чувства противоречия, а благодаря укоренившейся на протяжении веков привычке мы предпочитаем иногда превозносить ученого, который в своем изолированном от мира кабинете, напоминающем монашескую елью, склоняет голову над абстрактными проблемами науки. Но таких ученых больше не существует. Сегодня их творческим поприщем стали огромные лаборатории и целые города науки. Одной из научных целей является мирное использование атомной энергии, той энергии, которая может либо ввергнуть мир в катастрофу, либо направить его по пути бурного развития. Итак, здесь перед нами альтернатива. Задача заключается в том, чтобы победило то, что предотвратит смерть и разрушение.

* * *

Эти странички написаны в стиле, не совсем обычном для меня. Ведь чаще всего я пишу о художниках и их картинах. А тут перемешано все: немного улыбки, немного серьезного, немного воспоминаний, надежд и неумелой литературной фантазии.

Эти странички, где перемешано все, я, признаюсь, писал с трудом. В них нет ни порядка, ни системы. Но они искренни. Вот почему, желая говорить о науке и будущем мире, я начал с искусства, как та девица, которая умеет танцевать только от печки.

Основными для меня были размышления над проблемами науки, подчиненными идеалам, над фантазией и действительностью, берущими свое начало в социалистическом понимании окружающих нас явлений.

*

Как ни старался я избежать излишнего пафоса, мне все же не удалось это сделать. Я не терплю сусальности и поэтому позволил себе разбавить некоторые свои лирико-публицистические пассажи юмористическими рисунками. Это, быть может, как-то дополнит то, о чем я здесь размышлял.

Вначале скупщик наталкивается на сопротивление, но он очень быстро находит «ключ» к каждому из сопротивляющихся, и сделка, которая сперва почти всем казалась невероятной, ненормальной, отвратительной, — совершается.

О намерениях Висси Джонса, о мальчике Барри Радде, которого хотят купить, о том, как и чему учат и как воспитывают детей в маленьком американском городке Пекот, читатель узнает из протоколов сенатской комиссии. В форме протоколов этой комиссии написан весь роман.

«Я не вижу, почему стремиться извлечь хоть какую-либо пользу из этого неестественно», — говорит на сенатской комиссии отец Барри, подразумевая выдающиеся способности сына.

И действительно, почему неестественно? Если в обществе продаются честь и совесть, политические убеждения и религиозные верования, то почему бы и не продать талантливого ребенка? Где здесь предел, граница?

Только в самом конце романа выясняется, что одаренных детей хотят превратить в живые вычислительные машины. Сначала, чтобы заставить ребенка потерять память, его запирают в «комнату забвения», где своеобразно сочетают методы фашистского концлагеря и американской суперцивилизации. Обнаженного ребенка насильно пичкают особыми лекарствами, ему непрерывно показывают специальные телепередачи и кинофильмы, дают читать специальные книги. Ребенка лишают органов чувств — ведь вычислительной машине не надо ни осязать, ни обонять, ни видеть, ми слышать и уж тем более не надо ни радоваться, ни печалиться. Созданные таким образом живые счетные машины полностью изолируются от других людей. Большинство детей подвергаются стерилизации.

Маленьких роботов приучают поклоняться новому божеству — «Юнайтед лимфо». Корпорация становится предметом культа, трепетного обожания, в котором, как в некоторых древних восточных религиях, сочетаются мистические и сексуальные элементы. Впрочем, в изображении этой новой религии автор не слишком преувеличивает: ведь и в реальной Америке уже давно доллар стал национальным божеством.

Когда один из членов комиссии сенатор Менсфилд опрашивает у скупщика, не кажется ли ему такой процесс превращения человека в машину несколько страшноватым, тот очень удивлен. Он, Висси Джонс, напротив, убежден, что это великое изобретение «Юнайтед лимфо» может сравниться лишь с расщеплением атомного ядра.

Так, фантастический гротеск помогает Хэрси лучше раскрыть некоторые черты реальной действительности. Скупщику Джонсу, как и многим другим «продуктам» буржуазной цивилизации, нет надобности проходить специальную обработку в «Юнайтед лимфо» — они и так уже лишены многих черт простой человечности. Поэтому они не видят преступления в том, что «расчеловечивают» одаренных детей.

В ряду общих социальных институтов буржуазной цивилизации в романе Хэрси наиболее конкретно раскрывается система образования в городе Пекот. Джон Хэрси более десяти лет был в своем штате участником различных комиссий, изучавших работу учителей, родительских комитетов, занимался учебными пособиями, программами, вопросами работы с отстающими и одаренными детьми и т. д. Этот живой реальный опыт автора повсюду проступает в книге.

Сенатская комиссия вызывает на заседания педагогов города Пекот. Биолог Фредерика Гозар — энтузиастка своего дела, образованная, умная преподавательница, которая учит детей по-настоящему любить науку. Учительница Перрин — добрая, хотя и невероятно запуганная женщина, вначале она, как и другие, возмущена продажей ребенка, однако агент фирмы очень быстро покупает ее согласие за крупную сумму. И она счастлива, ибо впервые в жизни она может не бояться потерять работу.

Непоколебимой остается только библиотекарша Клауд, которая заявляет сенатору Скайпеку, главному охотнику за крамолой: «Если вы только приблизитесь к городской общественной библиотеке, чтобы выискивать какие-то книги и устраивать из них костры, я встречу вас на пороге с ружьем в руках». Но так отвечает сенатской комиссии только она. Даже Фредерика Гозар в конце концов примирилась с продажей мальчика, утешая себя тем, что он не поддастся превращению в машину.

Большинство же преподавателей — глупцы и трусы. Не удивительно, что и сам мальчик готов бежать от них куда угодно, хоть в объятия «Юнайтед лимфо».

Расследователи вполне могут соревноваться со свидетелями: интеллектуальный и нравственный уровень тех и других весьма убог. В комиссии три сенатора. Только один из них, Менсфилд, пытается объективно разобраться в том, что происходит, только он отвергает саму возможность продажи и покупки ребенка. Его коллега сенатор Войолко — совершенно ничего не понимающий кретин; время от времени другие члены комиссии «переводят» ему, растолковывают то, что происходит.

Наиболее активен в комиссии сенатор Скайпек. На всем его облике словно поставлено клеймо: «Сделано в США в 1960 году». Самоуверенный, наглый, преклоняющийся перед бизнесом, ненавидящий не только всякое проявление самостоятельной мысли, но и простую образованность, интеллигентность, он постоянно занят поисками крамолы. Он презирает все народы мира. Скайпек с самого начала считает, что мальчишку надо продать и не о чем долго разговаривать: дело связано с большим бизнесом и национальной обороной. Никакие соображения гуманности для него просто не существуют.

Сатирический гротеск? Да, и вместе с тем реалистический коллективный портрет правящего класса.

В конце концов сделка заключена. Невероятное событие произошло, и с ним примирились даже неплохие по существу люди. И в этом писатель верен жизненной правде.

Разгул маккартизма в США, преследования выдающегося физика Оппенгеймера или талантливого драматурга Артура Миллера, позорный судебный процесс и казнь супругов Розенберг тоже вначале казались многим простым людям США невероятными. Но не многие осмелились по-настоящему противостоять реакционерам. И об этой трагической и постыдной деморализации Джон Хэрси рассказывает в своем романе.

Но когда дочитана последняя страница, все же не остается ощущения безнадежности. Потому что в книге ясно и недвусмысленно выражена авторская позиция. Писатель-гуманист не приемлет общественного порядка, в котором продажа ребенка — не столь уже далекий от действительности вымысел.

Хэрси был на фронте и хорошо знает, что такое война и фашизм. Он первым из иностранных корреспондентов попал на пепелища Хиросимы; он разговаривал с жителями этого города и ясно представляет себе, что несет человечеству атомная война. Внимательный и зоркий наблюдатель, он видит вокруг себя немало страшного и уродливого.

Многих писателей по-настоящему тревожили, пугали сложные, трудно обозримые противоречия действительности.

Больше трети века прошло с тех пор, как был написан страшный рассказ Франца Кафки «Превращение», рассказ о том, как человек стал насекомым и погиб одиноким в равнодушном враждебном мире. Кафка сам был смертельно напуган обществом, в котором жил, он предчувствовал фашизм, который пришел к власти уже после смерти писателя. В его творчестве запечатлен судорожный ужас человека, не способного противостоять гибельному и, как ему казалось, неотвратимому наступлению жестоких, мрачных сил зла.

Совсем недавно на сценах Парижа, Западного Берлина, Нью-Йорка была показана пьеса Эжена Ионеско «Носороги». В этой пьесе люди тщетно пытаются оставаться людьми. В них гибнет все человеческое, они с неумолимой последовательностью превращаются в диких, тупых животных. В этом чудовищно фантастическом сюжете — отражение реальных процессов современной истории, напоминание об уродливой бесчеловечности капитализма, и в особенности фашизма. Но автор сам боится «носорогов» и мало верит в способности людей противостоять наступлению бесчеловечности.

Фантастика в романе Джона Хэрси — тоже отражение мучительно трудных проблем действительности. Но в отличие от Кафки и Ионеску он верит, что, даже отступая в страхе или недоумении перед этими проблемами, человек не перестанет мыслить и чувствовать, не превратится в насекомое, не станет ни носорогом, ни живой вычислительной машиной и не вернется к торговле людьми.

Роман «Скупщик детей» по форме во многом неожидан для творческой манеры Хэрси. В жанре сатирического гротеска он выступает впервые. Но это не просто карикатура, беллетризованный памфлет, а интеллектуальный роман, воздействующий примерно так же, как и эпический театр Брехта: прежде всего на разум, а уж потом через разум на чувства читателя.

Характерен, например, такой эпизод: Висси Джонс организует нападение мальчишек-школьников на дом Раддов, чтобы устрашить мать Барри, сорвать с нее тонкую пленку респектабельности и обнажить перед глазами окружающих, и прежде всего самого Барри, тупое животное. Этот погром — один из важных этапов для достижения цели, поставленной Висси Джонсом.

Но смысл эпизода шире. Хэрси касается здесь очень современной, больной проблемы — организованное сверху насилия, использования низменных инстинктов и направления их против разума, против человечности, по существу — проблемы фашизма.

Причем эта сцена не рассчитана на непосредственную эмоциональную реакцию — гнев, отвращение. В книге нападение не изображается, а пересказывается разными персонажами, которых допрашивает сенатская комиссия. Уже этим ослаблена непосредственность воздействия, и это не случайность: прежде всего автор хочет заставить читателя не просто возмущаться, а думать.

Для этого Хэрси как бы вводит читателя за кулисы событий, по нескольку раз возвращается к одному эпизоду, изображает его с точки зрения разных действующих лиц и, так сказать, раскрывает механизм. Раскрывает для того, чтобы вооружить разум читателя, помочь ему понять причины уродства.

Таким образом всемерно усиливается активность читателя, становящегося как бы соавтором, — активность прежде всего интеллектуальная.

Подобно Брехту, Хэрси прибегает к условной форме не для эстетических экспериментов, а для того чтобы нагляднее воплотить сложные противоречия определенных участков действительности.

С точки зрения нормального, честного человека, фантастичны и сами заседания комиссии и нападение на дом Раддов. Но в конкретно-исторических условиях середины XX века в США эта фантастика — вместе с тем почти натуралистическое следование действительности.

Несмотря на известную монотонность основного приема — к концу книги автору несколько изменяет чувство художественной меры, нарушается магическое «чуть-чуть» — книге свойствен большой внутренний драматизм.

Роман — зеркало, проносимое по большой дороге. Но дорога меняется, и это не может не сказаться и на отражающих приборах. Все больше усложняется жизнь, и, чтобы отразить не только ее поверхность, теперь мало простого зеркала. Нужна и лупа, и телескоп, и рентгеновские аппараты... Неизбежно меняется и форма романа.

Избранная на этот раз писателем форма полно, глубоко, художественно убедительно служит именно реалистическому раскрытию главных закономерностей действительности.

Ведь в самой жизни ведущие тенденции часто скрыты, выступают в зародыше, переплетены с другими, соседствуют с прямо противоположными.

Основные процессы общественного развития в наше время завуалированы и мистифицированы еще в большей степени, чем в то время, когда Маркс писал о товарном фетишизме.

В самом деле, ведь даже самая простая, основная экономическая закономерность буржуазного общества — получение прибавочной стоимости — не видима простому глазу, не может быть сфотографирована, ее нельзя потрогать, она недоступна восприятию органов чувств. Еще сложнее обстоит дело с процессами интеллектуального или нравственного развития. Они не поддаются простому описанию, иной раз необходима более сгущенная, сжатая, более условная форма для их наиболее реалистического воплощения.

Книга Хэрси — смелый поиск в этом направлении.

------------------------------------------------------ ----------------------------------------------------

Из месяца в месяц // Иностранная литература № 5 1961, стр. 275

Три литературных премии

. . .

Наконец, в Лечче премия «Саленто» присуждена писателю Итало Кальвино за сборник «Наши предки» (в эту книгу вошли три его известные историко-фантастические повести «Несуществующий рыцарь», «Виконт, разрубленный пополам» и «Барон, лазающий по деревьям»).